Глава 1. Шарашкина контора (15 августа 1984 года)
В психиатрическую больницу № 3 имени Скворцова-Степанова меня привезли на госпитальной «скорой». В приёмном покое заставили раздеться догола. Все вещи отобрали, переписали и выдали на них квитанцию. Медперсонал хотел было отправить клиента в отделение на машине, но, видя спокойную реакцию, одна из приёмщиц вызвалась отвести новичка без усиленного сопровождения. Рубашка, кальсоны, халат, тапки, в руках полиэтиленовый пакет с туалетными принадлежностями и книгой. Новое место жительства оказалось на верхнем этаже двухэтажного здания в совмещённом отделении: втором от ВМОЛГ и пятнадцатом от Скворцова-Степанова. Поместили меня в смотровой сектор. В просторной комнате 30-40 коек, у входа неотлучно восседала дежурная сестра и вела наблюдение за подопечными. В отделении имелись и другие палаты с менее бдительным надзором. Помещения без дверей. Запирались только служебные комнаты медперсонала и входная дверь в отделение. Сортир, он же курилка, трижды в сутки перекрывался на часовую приборку. Позже соседи рассказывали, что здание было построено для душевнобольного брата царя Николая II, так что с самого начала это был сумасшедший дом. За отдельной постоянно закрытой на ключ дверью имелась небольшая комната для отдыха персонала, где стоял городской телефон, звонить по которому больным разрешалось лишь с ведома лечащего врача и под обязательным надзором. Там же находились просторные клетки с канарейками для услады расшатанной нервной системы медработников.
Первое впечатление оказалось потрясающим. Бросались в глаза ярковыраженные больные с несуразной мимикой. Они бродили, болтали, сидели, читали, спали. В первый день нормальные в общепринятом понятии пациенты просто не воспринимались. Всё внимание было поглощено видом тех, кого мы в быту не встречаем. Медсёстры с новичками держали себя подчёркнуто надменно. Чтоб не видеть окружающего, я принялся ходить между коек, представляя, будто иду по знакомому маршруту. Помнится, я мысленно шёл по улицам посёлка Заветы Ильича на Дальнем Востоке. Медики хождение восприняли по-своему – решили, что у пациента возбуждение, доложили лечащему врачу и утром мне всучили какие-то таблетки, от которых немедленно потянуло в сон. Смекнув, в чём дело, с того дня я стал аккуратно высыпать утренние таблетки в унитаз, а вечернего укола умудрялся всякий раз избегать. Я спокойно мог сам себя заставить ночью спать без посторонней помощи. К сожалению, врача в этом убедить так и не удалось. Взятая книга оказалась бесполезной, не читалось. Понимая необходимость систематической физической нагрузки, я каждое утро до подъёма начинал с интенсивной часовой физзарядки. Состоялась беседа с психиатром Галиной Яковлевной:
— Психиатрическое отделение госпиталя вынуждено соседствовать с гражданским отделением из-за отсутствия помещения. Анализы надлежит делать заново, так как в этих стенах результатам других отделений не доверяют. Обследоваться предстоит с месяц, после чего будем решать, а пока читайте, отдыхайте, можете общаться с другими офицерами – они в синих пижамах. Вас перевели из госпиталя сюда, чтобы Вы не мешали обследованию. Если будете настаивать на своей правоте, ничего не докажете. Будь моя воля, я бы всех, кто жалуется, кто пишет в газеты, кто с чем-то не согласен, поместила бы сюда.
На второй день мне стал ясен состав больных отделения. Первые – внешне без изъянов – алкоголики (самые уважаемые пациенты), наркоманы, находящиеся на принудительном лечении, уголовники, которые предпочли сумасшедший дом зоне, конфликтные и больные с маловыраженными отклонениями. К примеру, был один симпатичный интеллигентный юноша, с ним интересно было побеседовать на любую тему. Он всего лишь считал, что женщины несут яйца (типичное резидуальное изменение личности), и всё, других отклонений у него не наблюдалось, однако дурдом стал его постоянным обиталищем.
Вторые – больные люди, знающие, что они больны. Это самая страшная категория. Несуразные жесты, неадекватные реакции и … глаза. Глаза полные безысходности! Были и сдавшиеся, сломленные бедой. Такие больные редко просили, сторонились нормальных, общались в основном только между собой. Изредка кто-то из них по какому-либо пустячному поводу раздражался, в психиатрии это называлось гневливостью, но тут же стихал, зная, что в данном заведении настаивать на своём нельзя. Это каралось серой. По медицинской терминологии – сульфозинная терапия, посредством препарата, вводимого внутримышечно. Два часа после инъекции пациент ничего не ощущал, потом у него резко поднималась температура до 39-40 градусов, всё тело начинало ломить, спать невозможно, ходить, сидеть, лежать мучительно … и так более суток. Сульфозин применяли теоретически для снятия агрессивности у возбудимых, а практически:
- в случаях, когда требовалось повысить температуру организма, в частности, в качестве одного из вариантов лечения сифилиса;
- для алкоголиков и наркоманов, чтоб неповадно было второй раз попадаться;
- для всех, кто неправильно с точки зрения психиатра себя вёл. Надо признаться, это унизительное чувство – знать, что в любой момент по повелению врача можешь попасть на иглу.
Третья категория самая простая. К ним относились всего лишь оболочки человеческие – безнадёжные. Этим уже всё равно. Заурядным представителем данного типа являлся Сашка Пуков, девятнадцати лет, нормального телосложения, но абсолютно невменяемый, будучи рождён и воспитан в семье алкоголиков. Чаще всего он, нашпигованный снотворными препаратами, спал в застеленной клеёнкой постели. Временами Сашка впадал в буйство и, когда его привязывали к койке, орал: «Фашисты! Сволочи!» Мероприятие по связыванию называлось «ограничением», выполнялось нормальными пациентами по просьбе медсестёр – какое ни есть, а развлечение!
Впрочем, эмоциональные вспышки имели веский повод. Стоило персоналу ослабить контроль за обстановкой, как к Пукову прилипали местные педеразды. Отмахнуться он толком не мог, связно пожаловаться тоже не получалось, а протест проявлял возбуждением. Медики вместо причины боролись с последствиями. В результате всегда доставалось бедному безумцу. Сашка запросто мог в туалете набить полный рот фекалиями и потом расплёвывать по всему отделению. Изредка на прогулке по чьему-либо науськиванию (очевидно за счёт парадоксальной фазы) он в рубахе и халате, в кальсонах и носках пропахивал по-пластунски самую большую лужу в загоне для прогулок, после чего его срочно уводила дежурная санитарка, брезгливо держа вытянутой рукой за изгвазданный воротник. Повседневное общение нормальных с больными, подобными Сашке, упрощалось до предела: «ПШЁЛ ВОН!» — и весь разговор. Невменяемые воспринимались как неодушевлённые предметы. Настоящие буйные пациенты содержались в других корпусах.
Младший медицинский персонал приборками себя не утруждал – наведением чистоты занимались больные. Многие постоянные обитатели психушки от безделья соглашались на любую работу.
«… Человек, выключенный из труда даже из-за его
собственной слабости, всё равно несчастен»Н.М.Амосов «Раздумья о здоровье» 1987 год.
Незадолго до моей госпитализации на работу в пятнадцатое отделение перевели опытного санитара, ранее исполнявшего свои обязанности в буйном корпусе, пока какой-то строптивый пациент ногой замысловатым приёмом каратэ не отбил у него охоту к более высоким заработкам.
Можно было видеть в отделении радостные встречи алкоголиков, попавших на принудительное лечение:
— О! Привет! Тебя опять сюда? А помнишь Ваську? — Помер. Витьку помнишь? — Тоже помер. А Толика рыжего? – Его трахнуло и перекосило.
В будние дни для гражданских устраивали трудотерапию – ручную склейку картонных коробочек. Когда уходили домой врачи, разрешалось смотреть телевизор. В отделении стоял расстроенный рояль, и кто-нибудь из больных порой скрашивал наше существование фортепианной игрой. Иногда звучала гитара.
Кормление больных производилось трижды в сутки в две очереди: сначала – нормальные, потом – ненормальные. Пока нормальные насыщались, их более бесправные сожители робко жались вдоль стен обеденной залы. Для накрывания столов и уборки посуды ежедневно назначались дежурные. Если говорить о качестве пищи, то в ряде воинских частей ранее мне приходилось довольствоваться кормёжкой и похуже.
Однажды ночью трое пациентов бесшумно со знанием дела, взломав оконную раму и решетку, бежали со второго этажа. Наутро спохватившиеся санитары принялись опрашивать живущих около повреждённого окна. Один из многолетних обитателей отделения сознался, что видел, как беглецы крутили из простыней верёвки. Санитар вспылил:
— Что ж ты сразу-то не сказал, что они готовились удрать?
— А я думал, они собрались вешаться …
К нам положили мужчину удивительно похожего на Леонида Ильича Брежнева. Новичок начал обживаться с того, что принялся щипать медсестёр. На него быстро надели смирительную рубашку и отправили в буйное отделение.
В хорошую погоду больных выводили в загон с высоченным деревянным забором на прогулку. Люди располагались, где попало, старались занять дощатые топчаны, чтоб позагорать. Желающие играли в волейбол, кто-то забивал «козла», другие читали, иные бросали летающую пластмассовую тарелку. Над загоном шумели высокие зелёные тополя. Первые дни пребывания я не раз глядя в небо с комом в горле, про себя обращался к своему контр-адмиралу: «Вот это ты зря! Врёшь, не возьмёшь! Слабо!»
«Не может быть психического напряжения, которое не было бы эмоциональным…»
Ф.Б.Березин «Психическая и психо-физиологическая адаптация человека» 1988 год
Что командование со мной так поступило, я не особенно удивлялся, знал с кем схлестнулся, ничего хорошего я от них и не ждал. Значительно тяжелее воспринималось, что мои сослуживцы, которым была известна вся подноготная, столь неожиданно и дружно изменили своё суждение, вынося мне партийное взыскание. Лишь у одного коммуниста, Соколова, хватило силы духа воздержаться при голосовании. Долго у меня в ушах звенели деланно-негодующие голоса командира, замполита и секретаря партийной организации роты, из выступления которых следовало, что их не столько возмутил сам факт самовольной поездки в Москву, сколько то, что оказалось нарушенным их спокойное существование. Как сказал после собрания помощник начальника школы капитан 3 ранга Десятов, в этом болоте не любят, когда начинают баламутить воду.
Жена нашла меня на второй день, сразу свидания с мужем не разрешили, приказав ждать дня посещения — субботы. У неё получилась только беседа с врачом. Несколько суток спустя жена приезжала в больницу со свекровью и имела с медиком более обстоятельный разговор, после которого Галина Яковлевна, выбежав из своего кабинета, возмущалась на ходу: «Невозможно разговаривать с этими родственниками! Цепляются к каждому слову!»
Со мной беседовали и подполковник м/с Самохвалов Вячеслав Евгеньевич, замещавший на время отпуска начальника отделения полковника м/с Раева, и Галина Яковлевна. Мне пришлось по их требованию письменно в краткой форме изложить суть конфликта.
В один из дней меня в очередной раз вызвали в кабинет психиатра, где оказался ещё и подполковник из политотдела Лен ВМБ. Как выяснилось, политработники базы в отряде организовали опрос мнений среди всех категорий моих сослуживцев и единственно, кто обо мне отозвался положительно, оказались мои подчинённые, якобы на защиту которых встало командование. Подполковник объявил, что по моему письму работала комиссия и факты подтвердились. Из-за субординации он не имеет права рассказать, как наказали Малярчука, но меры приняты, и попросил, чтоб не составлять лишнюю бумагу, надписать на моём заявлении Министру Обороны, что я удовлетворён результатом.
— Как же удовлетворён, когда я здесь?
— По этому факту мы разберёмся особо.
Я подписал. Затем подполковник полюбопытствовал, зачем мне понадобилось идти на открытый конфликт.
— Если я окажусь на улице с женой, матерью или другой какой-либо женщиной и к нам пристанут пять, десять, двадцать человек шпаны, я всё равно буду драться, пока жив. А здесь обидели не женщину, здесь зацепили мою честь, моё чувство личного достоинства.
Оба моих собеседника грустно переглянулись и сказали об окончании беседы. Больше упомянутого политотдельца я никогда не видел.
В последних числах августа Вячеслав Евгеньевич уведомил, что меня решено перевести в Академию, открывшуюся после ремонта. Он рекомендовал вести себя спокойно, с достоинством и помнить – повинную голову меч не сечёт. Мол, Военно-медицинская академия – это фирма, а в Скворцова-Степанова – шарашкина контора.
Уже много позже я понял, что подполковник Самохвалов шёл мне навстречу и подсказывал единственно приемлемый в той обстановке выход из кризисной ситуации.
«Измени своё мнение о тех вещах, которые тебя огорчают, и ты будешь в полной безопасности от них».
Марк Аврелий
А тогда я просто не мог поверить, что ко мне, здоровому человеку, медики могут применить какую-то там психиатрическую статью.
