Глава 2. Академия
31 августа 1984 года в Ленинграде стояла солнечная, безветренная, тёплая погода. Переводили одновременно троих – меня, солдата и старшину второй статьи срочной службы, все трое одеты в свою форму. Переезд в Академию осуществляла всего одна медсестра. Выгрузив нас, «скорая» укатила обратно, а мы вчетвером ещё битый час гуляли между корпусами, разыскивая приёмный покой Отделения неврозов и хоть немного подышали воздухом свободы. Медсестра устала, пытаясь нас сдать. Тем летом психушка при Академии закрывалась на ремонт, ввод отделений в действие производился поочерёдно начиная с наиболее тяжёлых. Далее события для новых пациентов развивались в знакомой последовательности: переодевание в госпитальное одеяние, сдача ценностей и личных вещей.
Первые сутки прошли в пятом тяжёлом отделении. С вновь прибывшими побеседовал дежурный врач (женщина) и их оставили в покое. Маленькие с высокими потолками четырёхместные стерильной чистоты палаты без дверей и узкий коридор с небольшой обеденной залой. Лёжа в постели запрещалось накрываться с головой, не разрешалось курящим иметь при себе спички – прикуривали у сестёр. Среди пациентов самым заметным был «ветеран» клиники – он подвинулся рассудком ещё во время блокадной бомбёжки. Медперсонал назойливо внимателен, фиксировал каждый шаг, каждое слово. Приборку выполняли только санитарки, больным не доверяли. В туалете смотровые окна для наблюдения. Решёток в отличие от больницы Скворцова-Степанова на окнах не было, только мелкие сетки на узких, словно бойницы, форточках. Наиболее ярко запомнились сделанные из толстого пластика оконные стёкла, они никогда не дребезжали от проносившихся рядом с Академией трамваев. Чувствовалось, что эти пуленепрошибаемые стёкла служили гордостью местного начальства.
«Памятью называется сохранение информации о раздражителе, после того как его действие уже прекратилось».
Е.Д.Хомская «Нейропсихология», 1987 год
Пока утром я делал обычную физическую гимнастику, то находился под неусыпным взором дежурной медсестры. Было ощущение, будто я снова попал в детский сад.
На следующие сутки меня перевели в открывшееся второе отделение, где я оказался единственным пациентом. Поначалу время тянулось мучительно долго из-за безделья. Приходилось слоняться по коридору и буквально выклянчивать любую работу. Каждое утро прибывали больные. К середине сентября начала функционировать трудотерапия: в подвале располагалась мастерская по производству искусственных цветов ручным способом. Автоматизация практически исключалась с целью предоставить больным возможность приложить нерастраченную физическую силу. Начальник мастерской рассказывал, что наша продукция порой пользовалась успехом и на сцене Кировского театра. За труд даже платили треть от заработанного, остальные две трети шли на нужды Академии. Деньги в те дни меня не интересовали, я просто радовался возможности работать, работать, работать. Говорили, что до меня никто так не вкалывал.
Много позже мне довелось прочесть, что ударный труд характерен для неврастеников, которые напряжённой работой, якобы, заглушают свою тоску и неудовлетворённость (Наку А.Г., Ровенко М.Г., Опря Н.А., 1980 год). Поздравляю Пашу Ангелину, Стаханова, Виноградова и других Героев Социалистического труда с достойной оценкой их заслуг доблестными советскими психиатрами!
Лечащим врачом назначили подполковника медицинской службы Литвинцева Сергея Викторовича. С ним состоялось несколько бесед:
— Изложите письменно поподробнее, как Вы росли, учились, служили, чем болели, расскажите суть конфликта. И, пожалуйста, побольше эмоций. Я не тороплю. Надеюсь, за полторы-две недели уложитесь. Ручку и бумагу Вам дадут, писать можете в столовой. Анализы и все обследования придется проходить заново – мы результатам других медицинских учреждений не доверяем. Есть ли жалобы? Пребывание в стационаре продлится около месяца.
Потянулись консультации, обследования: энцефалограмма, отоларинголог, хирург, сдача анализов, терапевт, окулист, …
«У каждого человека имеются свои, ему одному присущие частоты и амплитуды. Другими словами, его энцефалограмма столь же индивидуальна, как и его подпись»
Г.Уолтер
Недели через полторы я завершил своё жизнеописание. Литвинцев прочёл мои бумаги, поговорил ещё со мной. Заодно он попросил написать показания для анамнеза моих жену и мать. А когда разобрался в ситуации, то на всякий случай «подарил» меня другому психиатру – подполковнику м/с Нечипоренко Валерию Владимировичу.
Новый лечащий врач, ссылаясь на занятость, предложил мне совместить беседы с ним с работой перед аудиторией, перед слушателями. Сейчас я бы на это не согласился, так как знаю о приписываемом истеричным личностям стремлении быть в центре внимания и, следовательно, сам факт общения перед аудиторией работал против меня. Тогда же мне было безразлично, так даже интереснее, поскольку выступать перед группой людей мне привычно – раньше часто доводилось проводить занятия с личным составом на кораблях и в учебном отряде. Вслед за Нечипоренко принялись меня водить на свои занятия психологи. Начались обследования на тестах. Были аудитории курсантов, были офицеров.
Самым запоминающимся занятием явилась беседа с молодыми офицерами. Меня ввели в класс, представили аудитории, предложили сесть на отдельно стоявший стул. Вдруг преподаватель вышел, оставив пациента наедине со слушателями-медиками. Посыпались вопросы, на которые я отвечал сначала сдержанно, потом более раскованно. Вопросы касались причины моего обследования. Завоёвывать аудиторию мне было не впервой, сказался мой некоторый профессионализм полемизатора и на сей раз. Минут через двадцать я почувствовал, как поначалу настороженное отношение присутствовавших заметно потеплело. К концу беседы я уже твёрдо знал: аудитория стала моей. Провожая меня из класса в подвал трудотерапии один из офицеров тихонько сказал, что по его мнению всё должно окончиться хорошо. Этим он не допустил ятрогении. Откуда ему было знать, что борьба только разгорается. И лишь теперь, спустя годы, я чётко представляю весь каскад специальных терминов, обрушенных преподавателем на своих учеников после моего ухода.
Нечипоренко на своих занятиях неоднократно пытался меня убедить в ошибочности моей установки, что нужно мягче и более гибко относиться к служебным неурядицам, что нельзя так однозначно твёрдо оценивать действия командования. Таким образом, он проводил своеобразный урок вживаемости в любой коллектив. Нередко Нечипоренко заставлял задумываться над серьёзностью его аргументов, но в главном я оставался непреклонен и даже после раздумий упорно возвращался на прежние позиции наподобие эффекта бумеранга.
«Беда в том, что врачи сами не знают, как научить людей быть здоровыми или помогать природе в ликвидации уже возникшего заболевания. Нет науки о здоровье».
Н.М.Амосов 1987 год
К достоинству профессионального опыта врачей не мешает отметить, что они верно нащупали семейную обстановку предшествовавшую назреванию конфликта, то, как в благополучной семье у одного из супругов вдруг на службе взрывается терпение и он резко переходит от мирного сосуществования к боевым действиям, практически не ставя об этом в известность самого близкого ему человека. Чрезмерная выматывающая на работе нагрузка жены и нежелание мужа обременять её дополнительной тяжестью забот было тому причиной.
По окончании психологических обследований перед курсантами старшего курса психолог Кузнецов Олег Николаевич (поговаривали, что он в шестидесятых годах курировал Гагарина) спросил меня:
— Какие из тестов вызвали у Вас наибольшие затруднения?
— Все одинаковы.
— Откуда Вам известен тест с кляксами?
— Я читал об этом в романе «Цветы для Элджернона» (сейчас-то я запомнил, что он называется испытанием Роршаха и служит для выявления личностных характеристик испытуемых).
— А что из тестов показалось Вам наиболее сложным?
— Пожалуй, такие «перлы», как вопрос – Вам хотелось бы быть солдатом? – Как его понимать? Хочу ли я быть военным или же я желаю, чтоб меня разжаловали в рядовые?
— Понимаете, содержанием на все категории пациентов не угодить. Теперь предположим, что Вас в результате обследования признали здоровым. Вы ближе к курсантам возрастом, чем я, поэтому, что бы Вы могли посоветовать молодым людям, будущим офицерам? Можете Вы что-нибудь порекомендоватьим?
— Могу – оставаться человеком!
Кузнецов печально закатил глаза, тяжело вздохнул и отправил не оправдавшее доверия «наглядное пособие» назад в отделение. Я хорошо его понял, ведь он ждал поучения для курсантов не конфликтовать с начальством, не идти против сильных мира сего.
«… Наша психиатрическая служба, словно сторожевой пёс, долгое время готова была по первому зову бюрократического «хозяина» броситься и растерзать любого».
А.Савинов «Комсомольская правда»
№ 240 от 20 октября 1988 года
Весь сентябрь обитателей психушки не выводили гулять. Лишь изредка удавалось напроситься вынести мусор на помойку или в трудотерапии служащие ненадолго открывали замки, чтоб дать несколько минут под присмотром постоять на свежем воздухе на непроглядываемом из окон отделения месте.
Очередным утром меня в числе четверых пациентов, отвели двигать кресла в учебной аудитории. На стенах висели рисунки людей, поражённых различными психозами. Я с большим интересом ознакомился с выставкой. Моё любопытство заметила медсестра и закатила истерику, мол, больным запрещено смотреть на эти экспонаты. Поздновато она спохватилась.
В нашей обители нередко случались казусы. Как-то в разговоре между больными прозвучало несколько необычное обращение: «Женечка! Шизокрылый ты наш!» В другой раз персонал всполошил звук упавшего человеческого тела и последовавший плач здорового мужика. Взору сбежавшихся медсестёр предстали двое пациентов – один, размазывающий слёзы по лицу, маленького роста, сидящий на полу, и другой, стоящий над ним здоровенный детина. Когда стали разбираться, выяснилось, что маленький сам уговорил большого приятеля подбросить его до карниза для занавесок, чтоб покачаться. Хоть и высоко он взлетел, но не дотянулся и грохнулся на пол.
— Почему же ты его не поймал? – спросили силача.
— А он об этом не просил…
В октябре открылось первое отделение, и я перекочевал в него. Очередное место заточения отличалось самыми либеральными порядками по сравнению с предыдущими. Четырёхместные с высокими потолками просторные палаты имели двери, хоть и со смотровыми окнами. Днём разрешалось пребывание в просторном зале, где стояли аквариумы с рыбками. Сёстры меньше дышали в затылок. Однако в столовой по-прежнему не доверяли ни вилок, ни чайных ложек, ни ножей, и больные изобретательно обходились одними столовыми ложками. Начались, наконец, регулярные прогулки, и я с нескрываемым удовольствием принялся за уборку опавших листьев на прогулочном дворике. В данном отделении имелось ещё одно достоинство – в коридоре висел для свободного доступа телефон-автомат. Используя представившуюся возможность, я сразу позвонил родителям и Ю.А.Кошелеву. Он обрадовался моему звонку, пообещал заехать к врачам, ибо отлично понимал – одними моими объяснениями от приписываемых мне маний просто так не отбиться.
По два-три раза в неделю приезжали мои жена и мать. В воскресенье, день посещений, они приходили вдвоём. Жене тогда приходилось очень трудно – много работы, хлопоты по хозяйству, а вместо выходных предстояло ездить в Академию, куда дорога только в один конец занимала более двух часов. И в этих условиях у неё ещё хватало мужества поддерживать меня морально. Навсегда врезалась в память её одинокая фигурка под окнами психушки.
В одно из посещений жена по моей просьбе тайком принесла наручные часы. На следующий день дежурная медсестра углядела-таки на моей руке браслет, и «опасный» для моего здоровья механизм был немедленно изъят. При этом медработник популярно объяснила, что никому не разрешено нарушать установленный порядок, и когда у них лежал их бывший врач, даже ему не сделали никаких послаблений.
Дважды меня вызывал на беседу начальник кафедры психиатрии генерал-майор медицинской службы Спивак. После разговора никакой эмоциональной реакции у начальника кафедры я не ощутил, впрочем, как и у Нечипоренко – вот уж кого любые мои доводы совершенно не пробивали. Казалось бы, полная беспристрастность, но я ошибался. На всех собеседованиях упорно повторялись одни и те же обвинения в грубости, неумении найти общий язык с начальством и подчинёнными, в мании величия – якобы стремлении занять несоответствующую моим деловым качествам должность командира роты, в неадекватных действиях – попытках самому себе найти новое место службы и самовольной поездке в столицу, в мании преследования и тому подобное.
«Нормальный тип совпадает с типом средним, и всякое уклонение от образца здоровья есть болезненное явление».
Эмиль Дюркгейм
Некоторое время спустя Ю.А.Кошелев по телефону поведал о своём посещении Нечипоренко и Спивака, и что оставил у них письменное обращение. Однако опять в позиции лечащего врача никаких видимых изменений в отношении меня не последовало.
26 октября меня отозвали в сторону Нечипоренко на пару с ещё одним психиатром и предупредили, что сейчас состоится заседание военно-врачебной комиссии. По тому, как они суетились и избегали смотреть мне в глаза, я начал догадываться – их мучила совесть. А когда они предупредили, что решение ВВК может быть всяким, я выпалил без обиняков:
— Значит, на флоте был годен, а в Ленинграде стал негоден?
Нечипоренко принялся оправдываться, будто решение далеко не окончательное, окончательное-де принимает лишь флотская ВВК, а что она решит, ещё неизвестно …
Меня завели в небольшой светлый кабинет с казённой обстановкой, где уже находились пять или шесть врачей кафедры, предложили сесть на стул. Скорее всего, они боялись, что я могу упасть от неожиданности.
— Комиссия решила признать Вас негодным к службе.
— Я с заключением комиссии не согласен.
Часом позже в коридоре Нечипоренко на мой вопрос пояснил, что меня увольняют не по состоянию здоровья, а «по характеру». А когда я поинтересовался, как же с такой болезненной натурой я справлялся с куда более тяжёлой корабельной службой, собеседник авторитетно выдал:
— Психопатические свойства личности могут годами таиться вплоть до создания провоцирующей ситуации, вследствие чего они вырываются из-под контроля наружу в виде неадекватного поведения или истерических припадков.
«Советская нейропсихология раскрывает содержание важнейшего положения советской психологии о том, что «высшие формы сознательной деятельности человека, … конечно, осуществляются мозгом и опираются на законы высшей нервной деятельности. Однако они порождаются сложнейшими взаимоотношениями человека с общественной средой и формируются в условиях общественной жизни, которая способствует возникновению новых функциональных систем, в соответствии с которыми работает мозг. Поэтому попытки вывести законы сознательной деятельности из самого мозга, взятого вне социальной среды, обречены на неудачу».
А.Р.Лурия «Функциональная организация мозга»
Естественно-научные основы психологии 1978 год
Из Военно-Медицинской академии меня выписали в сопровождении специально приехавшего командира роты.
